В 1989 году один молодой человек, аккурат после дембеля, зашел в одну известную питерскую редакцию и деликатно застучал костяшками пальцев в отдел прозы. Редактор, глянув лениво в часы, которые предписывали ему еще два часа просиживать треснутый стул, удовлетворил души прекрасные порывы и принял рукопись.
— Рассказы?
— Роман.
— Ого (с улыбкой, за которой пытливый взор не смог бы не приметить добродушного сарказма).
— Только вы, пожалуйста, не потеряйте, — сказал юноша вкрадчиво, дыхнув кругом себя ста граммами коньяка, которые принял исключительно для храбрости. — Это единственный экземпляр.
Хозяин кабинета глянул таким взглядом, будто его заподозрили в краже сменной обуви в школьном гардеробе.
— Мы никогда и ничего не теряем, молодой человек, — ответил он строго.
— Хорошо. Извините.
— Зайдите через две недели, — велел редактор и дал расписку: имярек принял у такого-то рукопись, печатанную на машинке на четырехстах тринадцати листах в одном экземпляре, дата, подпись.
Дверь затворилась, настала тишина, в которую только ходики оттикивали бесконечный день, да редкий троллейбус щелкал за окном проводами – как джазмен на контрабасе.
Тут сам черт дернул редактора полистать принесенный роман. В самом деле их обыкновенно никто не читал, тексты возвращали через полмесяца с дежурными формулировками. Но тут случился конфуз: рукопись раскрыли. В двенадцать часов ночи редактор отдела прозы вдруг очнулся. За окном блистала в фиолетовой тишине полная луна, влюбленный бес на ней корчил чертовке рожки. На столе лежала пустая теперь бутылка кефира, что он неведомым образом выудил из холодильника и всю опустошил. «Но когда?» Кругом тараканы по углам разносили крошки домашнего батона. «Ах, дьявол!» Он бросился по коридору к входным дверям – казематы его были заперты на пудовый замок снаружи. Редактор почесал затылок и пошел звонить жене: как так вышло – он и сам не ведал: «Вот так чертовщина!» Супруга не поверила всей этой чепухе и бросила трубку на первом полуслове. Он горестно вздохнул, вытянул из шкафа индейский плед, раскинулся на диване и расшнуровал ботинки. Зачем-то снова взял в пальцы рукопись и опять углубился в чтение: от первой строчки до последней; себе на горе.
Первая ласточка редакции, шеф отдела поэзии, насвистывая в полдесятого «Мадам Сен-Жен», пришла на богатырский храп, любовно подоткнула коллеге одеяло и подняла с пола листы: что это? Лучше бы она того не делала. Вошла в свой кабинет и, не снимая пальто, пропала до обеда. После оба они сидели у главреда. Руки Софьи Семеновны дрожали, когда она передавала роман Борису Анатольевичу:
— Это непостижимо!
— Какой слог! Изумительно!
— Что вы говорите, Витя? — Софья Семеновна будто даже вспряла на такое замечание редактора отдела прозы, как растревоженная кошками ворона. — Сюжет – вот чем он взял! Сюжет!
— А что он там выделывает в середине, Борис Анатольевич?! Ах, какие обертоны, каков язык, нюансы, аллегории, метафоры, какой энциклопедизм! Россыпи, золотые россыпи…
— Кто-то известный?
— Какое там! Мальчишка!
Главный редактор осторожно взял рукопись, как будто из бумаги на него должны были выскочить болотные лягушки.
— Только не здесь! Боже упаси! — вскричал редактор отдела прозы. — Меня вчера из-за того заперли!
— Хорошо же.
На другой день Борис Анатольевич не явился на работу. Стал читать в метро, доехал до конечной и попал в депо, откуда его выудили дежурные по станции. Добирался до дома на такси, да карманники где-то стырили кошелек, едва выкрутился. Так снова всё вышло из-за рукописи насмарку.
В пятницу он попросил их всех задержаться после работы: Виктора, Софью Семеновну, Андрюшу и курьера Диму, всех, кто имел несчастье прочитать роман.
— Вы же понимаете, — он стоял перед ними, грызя ногти, — что другого выхода у нас нет.
Волосы его были взъерошены, круги под глазами указывали на то, что читал он рукопись третью ночь подряд. Все согласно закивали. Главный редактор приложил палец к губам и показал на камин: весь день сегодня он шуровал там кочергой, прочищая.
— Только между нами.
Взял газеты и спички, зажег их и достал из портфеля рукопись.
— Каждому – по восемьдесят страниц, я подсчитал. Рвите, братцы, мелко-мелко.
К семи вечера от романа осталось полведра пепла да полвздоха бумажной гари.
— Завтра Маша пусть все это выкинет.
Неделю спустя явился опять нетрезвый юноша. Редактор отдела прозы удрал «на совещание», а извинялась Софья Семеновна; так договорились – с женщиной обыкновенно меньше крику. Задрожала связками, будто собираясь запеть, прочистила горло, сняла черепашьи очки, протерев их мутные стекла в библиотекарской шали, и даже всплакнула: настоящее ЧП, впервые в редакции потеряли.
— Только вы не волнуйтесь, мы её прочитали, мало ценного: банальный слог, изъезженный сюжет, ничего нового.
Автор, впрочем, обескураживался недолго; значит – не моё. Вздохнул, извинился за беспокойство и скользнул вниз по ступенькам в темноту. С тех пор только его и видели. Больше ничего не писал, не лежала душа, да и талантом, как видится, Бог не наградил. Двинул в бармены, конструирует отныне коктейли, мешает такой чудеснейший Брэмбл, которому позавидует и Колин Филд. Разговорчив, но о художественной литературе предпочитает не изъясняться.
Игорь Поночевный
TEREF