1968 год, объявленный ООН Годом прав человека, стал для советского общества годом утери иллюзий, расставания с последними остатками Оттепели. Начался он политическим «процессом четырех» – показательной расправой над инакомыслящими, весной был основан правозащитный бюллетень «Хроника текущих событий», крупнейшее издание неподцензурной прессы за весь советский период, но настоящим историческим водоразделом стали чехословацкие события и связанная с ними легендарная демонстрация 25 августа.

"Вы уже здесь, братья, посланцы ночи,
вонзившие в спину нож.
Вы, братья, принесли нам сталинскую ночь.
И теперь мы не встречаем вас букетами сирени.
Благодарим вас, железные голуби мира!
Спасибо вам за поцелуи с привкусом горького миндаля!
Можете забрать себе наши дома,
а нам остается только надежда,
ведь мы всегда были и всегда будем".

Этой песней чешский поэт Карел Крыл откликнулся на вторжение в его страну полумиллионной советской армии при участии 25-тысячной группировки войск социалистических Польши, Венгрии, Болгарии и 5 гэдээровских дивизий, символически вставших на границе. Решение о вторжении было принято партийным руководством СССР, 18 июня на совещании в Министерстве обороны было объявлено о готовности войск к операции (министр сказал, что она должна состояться, даже если потом разразится третья мировая война), а в ночь с 20 на 21 чужие танки загрохотали по чехословацким дорогам.

Причиной нашествия стала «Пражская весна» - уникальная в своем роде попытка чехов и словаков построить «социализм с человеческим лицом». Реакция чешского общества на вторжение была практически единодушной:

Коммунистическим и рабочим партиям всего мира!

Товарищи! Сегодня Чехословацкая Социалистическая Республика против воли правительства, Национального собрания, руководства КПЧ и всего народа была оккупирована войсками пяти стран Варшавского договора! <…> Товарищи, протестуйте против этого беспримерного нарушения социалистического интернационализма!..

Требуйте немедленного вывода оккупационных войск!

Пражский горком КП

21 августа 1968

Всем профсоюзным организациям мира!

В ночь с 20 на 21 августа 1968 г. Чехословацкая Социалистическая Республика была оккупирована /…/ потому, что мы хотим прийти к гуманному и глубоко справедливому социализму путем, который наиболее соответствует нашим условиям и возможностям.

Мы призываем вас от имени пяти с половиной миллионов членов чехословацких профсоюзов, от имени всех трудящихся, чтобы в интересах человечества вы всеми силами протестовали против этого насильственного акта.

Секретариат Центрального совета профсоюзов

И председатели центральных комитетов профсоюзов ЧСР

Всем студентам мира

Я чешский студент, мне 22 года. В момент, когда я пишу это воззвание, советские танки стоят в большом парке почти под моими окнами. Дула орудий нацелены на правительственное здание с надписью: «За социализм и мир!» Этот лозунг на здании я помню с тех пор, как стал способен понимать окружающее. Однако прошло лишь семь месяцев со времени, когда эта надпись понемногу начала приобретать свой постоянный смысл. В течение семи месяцев моей страной руководили люди, которые поставили целью доказать – впервые в истории, - что социализм и демократия могут существовать вместе. Место, куда увезли этих людей, сейчас неизвестно. <…> В 3 часа утра 21 августа 1968 года я проснулся совсем в другом мире, чем тот, в котором несколькими часами раньше лег спать. /…/ Единственное, чем вы можете нам помочь, – не забудьте о Чехословакии. Мы просим вас, помогите нашему пассивному сопротивлению, постепенно усиливая напор общественного мнения во всем мире.

«Студент». 1 недатированный спецвыпуск,

примерно 23 августа 1968

Самым известным откликом на оккупацию в самом СССР стала демонстрация 25 августа, о которой можно подробно прочитать в книге «Полдень» Натальи Горбаневской – поэта, переводчика, первого редактора «Хроники текущих событий (ею были собраны первые 9 выпусков ХТС, работу над составлением бюллетеня прервал повторный арест в 1970. Первый арест был в 1968 – «за чехов»).

Об оккупации Чехословакии Горбаневская узнала 21-го рано утром, включив радио: «Я услышала сообщение ТАСС. Я тут же позвонила Ларисе Богораз: «Лара, они ввели войска»…думала: что делать? Демонстрация представлялась мне единственным осмысленным актом – единственным по-настоящему демонстративным».

То же думали и друзья Горбаневской – филолог Лариса Богораз и математик Павел Литвинов. Договорились на 25-е, Горбаневская пошла с трехмесячным сыном. «За Ларисой и Павлом все время ходили «хвосты». Удастся ли им оторваться и беспрепятственно добраться до площади? Ну, если уж никто не дойдет, буду демонстрировать одна, укреплю плакаты на детской коляске и сяду у Лобного места…» В коляске лежали: младенец, самодельный чехословацкий флаг и два рукописных плаката – «Да здравствует свободная и независимая Чехословакия!» (по-чешски) и «За вашу и нашу свободу!» (по-русски). О последнем так написала историк и правозащитник, председатель Международной Хельсинкской Группы (МХГ) Людмила Алексеева: « Это выражение принадлежит Александру Герцену, который сто лет назад поддерживал польских повстанцев, боровшихся за независимость от Российской империи. Лозунги я не люблю, они лишают политическую мысль присущей ей сложности. Но этот лозунг «За вашу и нашу свободу!» - одно из немногих исключений. Свобода Польши в девятнадцатом веке была неразрывно связана со свободой внутри России. Сегодня свобода Чехословакии неотделима от свободы в СССР. Московская «оттепель» неотделима от «пражской весны». Московские политические процессы неотделимы от военного вторжения в Чехословакию.

Свобода, как и рабство, не знает национальных границ».

О готовящейся демонстрации знали десятки человек. К Лобному месту пришли Константин Бабицкий, Татьяна Баева, Лариса Богораз, Наталья Горбаневская, Вадим Делоне, Владимир Дремлюга, Павел Литвинов и Виктор Файнберг. Впоследствии Татьяна Баева записала: «12 часов. Полдень. Сели. Мы уже по другую сторону. Свобода стала для нас самым дорогим на свете. Сначала, минут 3-5, только публика окружила недоуменно. Наташа держит в вытянутой руке флажок ЧССР. Она говорит о свободе, о Чехословакии. Толпа глуха... Вдруг свисток, и от мавзолея бегут 6-7 мужчин в штатском – все показались мне высокими, лет по 26–30. Налетели с криками: «Они продались за доллары!» Вырвали лозунги, после минутного замешательства – флажок. Один из них, с криком «Бей жидов!», начал бить Файнберга по лицу ногами. Костя пытается прикрыть его своим телом. Кровь! Вскакиваю от ужаса. Другой колотил Павлика сумкой. Публика одобрительно смотрела, только одна женщина возмутилась: «Зачем же бить!»

Потом был суд. Дремлюгу осудили на 3 года, Делоне на 2 года 10 месяцев, Бабицкого, Богораз и Литвинова отправили в ссылку, Файнберга надолго упекли в психбольницу. Горбаневскую признали невменяемой (упечь за решетку мать грудного ребенка означало бы сильно перегнуть палку даже по советским меркам) и «поручили заботам» ее матери. Пользуясь недолгой свободой, Горбаневская продолжала бить в герценовский колокол «нашей и вашей свободы». 29 августа она передала в редакции газет "Руде право", "Унита", "Морнинг стар" и др. письмо:

"Мои товарищи и я счастливы, что смогли принять участие в этой демонстрации, что смогли хоть на мгновение прорвать поток разнузданной лжи и трусливого молчания и показать, что не все граждане нашей страны согласны с насилием, которое творится от имени советского народа. Мы надеемся, что об этом узнал и узнает народ Чехословакии. И вера в то, что, думая о советских людях, чехи и словаки будут думать не только об оккупантах, но и о нас, придает нам силы и мужество".

Так и произошло. Уже на следующий после демонстрации день все еще неподцензурная пражская газета «Литерарни листы» вышла с редакционной статьей, в которой говорилось: «Эти семь человек на Красной площади Москвы - по крайней мере, семь причин, по которым мы никогда не сможем испытывать ненависть к русским». «Семь причин» потому, что Татьяна Баева после допроса была отпущена и не подверглась наказанию, в дальнейшем же ее товарищи старались не напоминать властям об участии Баевой в акции, так и вошедшей в историю как «демонстрация семерых».

Жители города Градец-Кралове высадили в 1968 семь берез – по дереву на каждого участника демонстрации.

Следующий год жизни Натальи Горбаневской был посвящен помимо делания ХТС собиранию свидетельств о демонстрации, материалов суда над товарищами, которые и вошли в «Полдень». Потом был арест и насильственное помещение в психбольницу.

О судьбе Горбаневской узнала американская певица, «королева фолксингеров» Джоан Баэз, постоянная участница кампаний против войны во Вьетнаме, за расовое равноправие и мир без насилия. В 1973 Баэз записала диск "From every Stage", в котором была песня "Natalia":

Где взять слова
Для тех, кто живет в страхе и печали
Где найти слова,
Которые освободят тебя
Может быть завтра?
Где земля,
Где небеса,
Где жизнь
По которым ты тоскуешь?

Есть ли надежда в тебе
И где ты сейчас,
Наталья Горбаневская?

Ты все еще там?
Ты все еще надеешься?
Или ты потеряна навсегда?
Я знаю, что ты никогда не

Услышишь эту песню,
Наталья Горбаневская...

Вскоре после освобождения Горбаневская уехала во Францию, где работала в эмигрантской периодике, «Полдень» был переведен на английский, французский и испанский языки.

Наталья Горбаневская (1936-2013), из интервью в Париже (2008 год)

— Давно ли вы в последний раз были на Красной площади? Какие чувства и мысли посещают вас на этом месте 40 лет спустя?

На Красной площади я побывала впервые за много-много лет в этом году с группой чешского телевидения. Я собиралась туда два года назад с моим канадским биографом, но по дороге мы зашли в книжный магазин и так нагрузились книжками, что уже не дошли. Ничего особого я там сегодня не испытываю, разве что вспоминаю радость, которую испытала там сорок лет назад. Но сорок лет — очень большой срок, воспоминания стали нерезкими, и мне самой, чтобы точно восстановить ход событий, приходится пользоваться своей книгой «Полдень». А чувства и мысли в основном те же самые — радость от поступка по совести и по острому желанию. Может быть, некоторая досада на то, что нас превратили в легенду, в «героев», забыв о том, что мы были самые обыкновенные люди.

— В ночь перед демонстрацией вы с Ларисой Богораз рассматривали фотоальбом о майских событиях в Париже. Насколько эти события тогда занимали вас и ваших друзей? Интересовались вы ими специально, эмигрировав во Францию? Приходилось ли встречать участников «красного Мая»?

Меня — думаю, и моих друзей — больше занимали, конечно, события в соцлагере: в Чехословакии и Польше. Помню себя в марте 68?го года стоящей на улице Воровского (ныне Поварской) перед газетой «Правда» (тогда были такие щиты-витрины, где вывешивали газеты), читающей гневную речь Гомулки против студенческих демонстраций в Польше и пытающейся из этой речи выловить зернышки правды. И выловила. Например, из этой речи я запомнила имя Ирены Лясоты — студентки Варшавского университета, которая (но эти подробности я узнала позже) была в числе делегации, передавшей властям во время митинга в университете письмо против исключения нескольких студентов. Гомулка ее просто ругал последними словами, и мне было ясно, что, раз ругает — значит, человек хороший. Так и оказалось. В конце 70-х я встретила ее в Париже, и с тех пор мы дружим. И действительно замечательный человек: она и сегодня занимается помощью преследуемым, в частности кубинским политзаключенным.

И, разумеется, все мы жадно интересовались событиями в Чехословакии, читали чехословацкую прессу, продававшуюся в советских киосках. Чешские и словацкие газеты тогда осмелели, довольно свободно писали о происходящем, о начавшихся процессах по реабилитации, о лагерях 50-х годов — страшных урановых рудниках — и о многом другом. Можно было понять, какие дискуссии ведутся в стране.

Что же до Франции, то представления о мае 68-го у нас были очень смутные, но скорее сочувственные: из советских газет было ясно, что французская компартия демонстрантов не поддерживает, а значит... Увы, чтение советских газет «с точностью до наоборот» не всегда давало верные результаты: лишь во Франции я разобралась, что студенческими демонстрациями руководили французские леваки — троцкисты и маоисты, т.е. враги-соперники правоверных коммунистов.

Но фотографии действительно производили сильное впечатление. Кстати, в Париже я 18 лет прожила на улице Гей-Люссака, и оказалось, что первая майская баррикада была сооружена прямо у «моего» дома.

— Когда вы приехали во Францию, интересовались ли вами как участницей демонстрации 1968 года? Были отклики, суждения на эту тему среди политически активных западных интеллектуалов и во французской прессе?

Да. К тому времени левая французская интеллигенция начала многое понимать. Когда я приехала в Париж, только что вышел по-французски первый том «Архипелага» (а надо сказать, что ни в одной западной стране «Архипелаг» не имел такого сильного воздействия, как во Франции). Шла кампания против психиатрических репрессий в СССР и за освобождение Буковского. Я много выступала по всей Франции, в основном по приглашению групп «Международной Амнистии». После освобождения Буковского и при его поддержке мы создали Владимирскую группу для защиты политзаключенных Владимирской тюрьмы, и повсюду, где я выступала, продавали мою книгу по-французски. Она вышла в 1970 году, и восьмитысячный тираж лежал практически нераспроданным, а тут весь тираж ушел, так что когда мой младший сын захотел получить книгу по-французски, то из издательства ему смогли прислать только ксерокопию. Конечно, было и много интервью — первое, для «Пари-матч», у меня взяли еще в Вене, когда я только что приехала. Но в интервью, особенно с переводом, всегда оказывалась какая-то путаница. Например, в «Пари-матч» — к счастью, не от моего имени — написали примерно так: «А пока демонстрантов избивали и увозили, академик Сахаров со своей женой Еленой спокойно объяснял окружающим, что происходит». Андрея Дмитриевича, конечно, на Красной площади не было, «со своей женой Еленой» он еще не был знаком, а сама Елена Георгиевна в этот момент находилась... в Париже, у родных. Когда я случайно встретила журналиста и сказала: «Что же это вы такое пишете?» — он ответил: «А у нас в архиве так сказано!» Но, правда, был смущен.

— Как оценивали роль демонстрации в своей судьбе Делоне и Файнберг (оба, как и Наталья Горбаневская, уехали из СССР во Францию – Д. Е.) — если вам приходилось говорить с ними на эту тему?

Делоне как сказал на суде: «За пять минут свободы на Красной площади я готов платить годами лагеря», — так и дальше считал. Думаю (да что думаю — знаю), что и Виктор Файнберг до сих пор так считает, хотя ему выпала самая тяжелая участь: почти пять лет принудительного лечения в Ленинградской психиатрической тюрьме.

— Чехословацкое государство почтило участников демонстрации некоторыми знаками внимания. А российское государство после 1991? Никакой официальной реакции?

Формально это было не государство, а город Прага, который дал нам звание почетных граждан. Это был август 1990 года. Мы приехали тогда в Прагу по приглашению Дубчека, но виделись, конечно, и с Вацлавом Гавелом. Впрочем, с Гавелом я познакомилась еще весной того года, когда он впервые после избрания президентом приехал в Париж. По приглашению Гавела мы были в Праге в 1993 году, на 75-летии чехословацкой независимости. А потом я 15 лет не была в Праге, пока меня не пригласили в этом году на Международный фестиваль писателей.

Российское государство — нет, как-то ничем о нас не вспомнило, даже при Ельцине. Но это меня (по крайней мере) не волновало. Да и вообще мы не ради наград — в том числе и не ради почетного гражданства города Праги — на площадь выходили. Это был индивидуальный поступок каждого из нас, и ведь было же – кроме нас, ставших «знаменитыми», — еще множество актов протеста по всему Советскому Союзу, не только индивидуальных, но чаще всего одиночных, а мы все-таки были вместе.

— Чешское издание «Полдня» не осуществлено до сих пор. А предвидится ли?

Книга была переведена на чешский в том же 1990 году, но по разным причинам тогда не вышла. Недавно, еще до моей поездки в Прагу, ко мне обратился молодой издатель, который нашел «Полдень» по-английски и загорелся желанием его издать. В Праге мы с ним встретились, и теперь издание на мази. Вдобавок он собирается издать еще и книгу моих стихов.

— Как вы думаете, каково было значение демонстрации для вашего поколения? Для советских людей, для чехов и словаков, для людей «свободного мира»?

Множество людей на протяжении всех этих лет рассказывали мне, где они были и что чувствовали, когда узнали о нашей демонстрации. Видно было, что это стало каким-то важным событием в их жизни. Это, пожалуй, всё, что я могу прибавить к тому, что написано в послесловии к книге.
Из послесловия к изданию 1983.

… Я наблюдала, как рос интерес к демонстрации, росло ее значение, сначала дома, потом на Западе.

… Я помню, как на моих глазах осознавалось значение нашей демонстрации в близких к нам кругах – в тех, что мы сейчас назвали бы «диссидентскими» и «околодиссидентскими». Думаю, те же причины действуют и на Западе, хотя механизм их действия: осознание изнутри и осознание извне – различен.

После того как мы… вышли 25 августа на Красную площадь, … отношение к демонстрации, которое я, оставшись на воле, могла наблюдать, было довольно скептическим. Конечно, не у всех: были и энтузиасты, и те, кто завидовал нам, кого не было в тот день в Москве, но кто обязательно пошел бы с нами. Были незнакомые люди, которые приходили ко мне домой выразить свое восхищение нашим актом протеста. Но было и другое.

Были слова о нелепости действий, которые не приносят никакого ощутимого результата, о том, что шестеро демонстрантов пошли в тюрьму бессмысленно. Возник знаменитый термин «самосажание».

…отношение начало меняться еще до суда, но решительно переменилось после процесса пяти демонстрантов (Виктор Файнберг был признан невменяемым и репрессирован без судебной процедуры – Д. Е.). Процесс ясно показал несколько простых истин.

Сама демонстрация как акт протеста и участие в ней каждого из нас были основаны на индивидуальном нравственном порыве, на чувстве личной ответственности – не побоюсь громкого слова – за историю. За историю нашей страны. За то, чтобы в ней сохранились не только газетные полосы с фотографиями митингов всенародного одобрения братской помощи. За то, чтобы прозвучал – пусть одинокий – голос протеста.

… многим для полного понимания смысла нашего поступка понадобились сведения том, как проходил процесс; а главное – тексты последних слов пяти подсудимых, молниеносно, в течение нескольких дней, распространившиеся в самиздате.

Второе, что произвело несомненное впечатление на круги московской, как в те времена говорили, «либеральной интеллигенции», – это отзвук, произведенный нашей демонстрацией и процессом демонстрантов в мире. Этот отзвук поколебал основной довод против демонстрации – аргумент об ее «безрезультатности».

… в Чехословакии о демонстрации узнали очень скоро. Осенью 1968 года мое открытое письмо с рассказом о демонстрации расклеивалось как листовка на стенах Карлова университета в Праге. Нам было очень важно, чтобы о демонстрации там знали: советская пропаганда изо всех сил отождествляет государство и народ, западнее же советской границы вообще распространено все, что ни делает власть в Кремле, называть «русским» – «русское вторжение», «русские танки». Благодаря бреши, которую мы проломили в организованном «всенародном одобрении», чехи и словаки могли подозревать, что те семеро, о ком они узнали, не одиноки и что вторжение, которому они подверглись, совершено отнюдь не народом – русским или так называемым «советским». И мы в своем протесте были действительно не одиноки.

Из семи демонстрантов пятеро покинули Советский Союз, и каждого из нас, проезжавшего Вену, тамошние весьма многочисленные чехи просто на руках носили. Особенно они полюбили покойного Вадика Делоне. Почти каждый год, в годовщину вторжения, они приглашали его приехать, выступить, еще раз напомнить, что и среди советских граждан нашлись посмевшие протестовать против оккупации Чехословакии. Меня всегда бесконечно трогает, как при встречах со мной, старательно подбирая забытые, в школе ученные слова, чехи пытаются разговаривать по-русски, словно подчеркивают: мы вас, русских, ваш язык, вашу культуру не возненавидели.
/bessmertnybarak.ru
TEREF