Топография Саранска неподготовленного человека ошеломляет. Идешь от вокзала по улице Ленина. Сворачиваешь на Коммунистическую. Нет, на Коммунистическую не сворачиваешь, идешь дальше, до Советской, упираешься тоже в Советскую, но — площадь, там памятник Ленину — на месте взорванного когда-то храма. Чуть дальше — Большевистская, ее не надо путать с Коммунистической.

И так весь город. Проспект 50-летия Октября. Улица Энгельса. Улица Розы Люксембург. Саранск стоек и верен уже не то чтобы и недавнему прошлому: никаких новомодных переименований не допустили, никаких табличек не свинтили, как жили на Советской да Коммунистической, так и живут, только застроили их за последние годы вызывающе-роскошной архитектурой, даже копию Московского университета на месте старого главного корпуса возвели, почти в натуральную величину, колоссальный стадион достраивают к чемпионату мира, во что только играть на нем будут — после чемпионата.

— С 30-го по 39-й год население Мордовии уменьшилось с 1 400 000 до 1 185 000. Причем в это число уже входят и 30 000 заключенных, свезенных со всей страны, и «группа А» — то есть охрана этих Темниковских, Мордовских лагерей. И если их мы убираем, получается, что население республики за девять лет уменьшилось на 250 000 человек! И это согласно переписи 39-го года, уже со всеми ее поправками, корректировками и подчистками! А население уменьшалось и дальше, до 1953 года, до маленковских реформ, когда деревня чуточку вздохнула, и люди в селах стали оставаться. Заводы опять же начали строить. И до 70-го года, когда страна попала в демографическую яму, население уже не сокращалось. А после 71-го опять начало уменьшаться, уменьшаться, и теперь в Мордовии около 800 000 человек. А в 1930-м было, повторяю, — 1 400 000! Нет, разумеется, их не всех — убили, не всех — сослали. Люди разбегались из родных мест сами, куда глаза глядят. В основном на Дальний Восток, по оргнабору.

Мы разговариваем с профессором Владимиром Кузьмичом Абрамовым, он показывает составленные им и уже покойным Николаем Ивановичем Антоновым толстенные тома «Финно-угорского мартиролога жертв государственного террора в СССР». Шесть томов издали.

— Список, конечно, далеко не полный.

Имена репрессированных секретарей обкома партии, писателей, ученых, конечно, известны, кто-то из выживших даже оставил воспоминания. Но основную-то массу уничтоженных составляли бессловесные крестьяне: к 1998 году — после изучения уголовных дел 30–40-х годов — прокуратурой Мордовии установлено, что их было подвергнуто репрессиям — 5625 человек, плюс члены семей, которых разметало по стране. Эти люди пропали бесследно, вспомнить о них чаще всего некому. К каким могилам принести цветы, если найдется тот, кто цветы принести захочет?

Сейчас считается, что в траншеях у Богоявленских источников под Саранском зарыто более восьмисот человек, расстрелянных в основном в городе, во внутренней тюрьме НКВД, в 37–38-м годах во время Большого террора.

Точного числа репрессированных не знаем, поименный список неполон, где и сколько захоронено, выясняется уже непосредственно во время раскопок; наугад шурфы закладывают, на глазок границы участка определяют… И делают это исключительно добровольцы — студенты, школьники, без малейшего участия государства.

А, собственно, почему?

ФСБ неколебимо стоит на страже тайн своих предшественников. Архивы госбезопасности в последние годы (два десятилетия) закрываются все более плотно. В заслугу власти ставится уже то, что она не мешает, в тех случаях, если она действительно — не мешает.

О чем молчит экспозиция

Этот крест — в лесу под Саранском, у Богоявленских источников. Фото автора
Мне сказали, что единственный в республике общедоступный музей, где есть экспозиция, посвященная теме репрессий, — в 170 километрах от Саранска, в крохотном городке Темников. Да и там этой теме посвящена одна маленькая витрина. В ней — отпечатанный на машинке список из сорока одной фамилии, причудливой орфографии и пунктуации: «Жители города Темников арестованные 15 февраля 1930 года по подозрению в совершении преступления предусмотренное статьей 58 ук». Только фамилии, имена и отчества — в столбик. Несколько уточнений: Смирнов Михаил Васильевич «1874 г. рожд.», и в скобках: «городской голова»; Егоров Владимир Алексеевич — «д. Плоское»; Меркулов Иван Матвеевич — «кож. завод»; четверо, как отмечено, священнослужители. Несколько чудом сохранившихся фотографий, в том числе Марочкина Ермолая Ивановича, крестьянина села Аксел, и Ушакова Дмитрия Дмитриевича, правнучатого племянника прославленного адмирала, чье имя носит музей. Под общим списком — пятеро, решением тройки ОГПУ СВК (Средне-Волжского края) от 9 мая 1930 года приговоренных к высшей мере. Из них одна женщина — настоятельница монастыря Нефедова Анастасия Григорьевна. Ксерокопия «свидетельства о смерти» Покровского Митрофана Владимировича (от руки помечено: «С пропуском срока»). Причина смерти — расстрел. Выписано Ленинским райотделом ЗАГС Саранска 29 декабря 1997 года.

А под общим списком прописными буквами: ВСЕ ОСУЖДЕННЫЕ РЕАБЕЛИТИРОВАНЫ.

Не будем придираться к описке. Отметим только, что реабилитированы они в 1989 году. Только через 59 лет страна признала, что люди ни в чем перед ней виноваты не были, — «с пропуском срока».

И это только одно-единственное дело, а сколько их было еще — здесь, в Темникове, где тоже основная борьба с «врагами народа» была только впереди… Говорят, что-то мог бы рассказать один ветеран-краевед, но он — старый, больной человек, ему встречаться с журналистами уже трудно.

Скажу прямо, в темниковском музее значительно больше экспонатов, куда более привлекательных для посетителя, нежели этот листок со столбцом фамилий да портреты людей с напряженным взглядом в чекистский объектив. Та же модель атомного крейсера «Адмирал Ушаков», подарок экипажа. Или чугунная композиция «В.И. Ленин слушает «Аппассионату» — дар, как следует из подписи, местному ансамблю народных инструментов…

Но музей в Темникове, повторяю, единственный в республике, в котором хоть что-то сказано обо всей этой тянувшейся десятилетиями трагедии. Есть еще, говорят, музей Мордовских лагерей в печально знаменитом Явасе, я до него так и не добрался, да и, рассказывают, посвящен он не содержащимся в лагерях заключенным, а деятельности ГУИН и его предшественников. Тоже важно, кто спорит.

Щедрый Бог

Священник отец Николай. Фото автора
Отец Николай по-детски гордится возводимой им часовней.

— За полтора месяца, смотри, брат, без фондов, без материалов. Сегодня, может быть, закончим кладку, даст Бог. Купол нам уже в Трехгорном сделали. Дверь, мне уже звонили, привезут, семнадцать тысяч будет стоить.

Никто не спрашивает: как тебе помочь? Спрашивают: где ты деньги взял? Отвечаю: твое какое дело? Господь дал.

Вот, можете записать, Алимов Станислав Борисович, исполнительный директор завода лицевого кирпича города Саранска (он татарин, кстати), я ему: дай кирпич на часовню. Он сразу — пиши прошение, я с генеральным согласую. Наталья Ивановна, хозяйка погребальной конторы, — сорок гробов сразу пожертвовала. Мои прихожане… храм у меня маленький… Кто тысячу рублей даст, кто пятьсот.

Но вот камень для часовни нашли. Бог-то какой щедрый для своих верных, а?

Часовня пока представляет собой красный кирпичный куб без архитектурных излишеств, на краю неровного, изрытого оврагами поля, поросшего чахлым леском.

Я опоздал. За три дня до моего приезда в Чуфарово здесь прошла очередная печальная церемония перезахоронения еще пятидесяти останков. Всего здесь теперь 128 одинаковых крестов, под каждым — отдельная могилка, отдельный гроб (спасибо, Наталья Ивановна!), а когда-то покидали их в общие ямы — на скотомогильнике. Работы здесь еще надолго, но в этом году уже, конечно, останки поднимать не будут. А летом на раскопках здесь 170 человек работали со всей республики, с учителями «дети неогромного роста, но богатыри духом».

— Здесь лежат люди разных национальностей, татары лежат… Мне говорят, а чего он у тебя под крестом лежит? Ну, Господь знает, он распределит всем сестрам по серьгам, правильно? Что, лучше, чтоб он лежал в скотомогильнике, так что ли?

Гробов и крестов все равно не хватило. Но нашелся предприниматель, не мордовский, нижегородский, кстати, все кресты эти — его. И из Пензы еще…

— Их здесь и расстреливали, отец Николай?

— Судя по всему, нет. Здесь те, кто своей смертью умер, в Чуфаровском лагере, в монастыре. Страшный лагерь был, смертность была колоссальная, здесь все лежат — мужчины, женщины. Очень много совсем молодых.

Пятьдесят гробов сразу, вот здесь стояли. Как ты, говорят, батюшка, эту службу выдержал? Над каждым 7–8 раз поклонился. Да перед этими мучениками на коленках ходить надо.

Каждому в руки крестик положил.

Сколько там захоронено? Никто не знает

Директор музея Николай Кручинкин. Фото автора
— Говорят, живет еще какой-то старый контролер, который знает все места, но он никому их не выдаст, — сказал мне Николай Андреевич Кручинкин, директор саранского Мемориального музея военного и трудового подвига, создатель и бессменный руководитель отряда «Поиск». — Но это, конечно, легенда. Какой там «старый контролер».

Это опять же о том, что ФСБ секреты своих предшественников хранит неукоснительно. Как же искали и находили все эти захоронения Кручинкин со своими ребятами, «детьми неогромного роста»?

— Первое направление — Саранск, это те заключенные, кто был расстрелян в Саранской тюрьме или умер. Кто-то говорил — закапывали их на Ключаревском кладбище, кто-то — рядом с кладбищем, на Богоявленских источниках. Второе — Ромодановский район, Чуфарово. Я с 79-го года занимаюсь поисковой работой по местам боев, солдат поднимаем, погибших. Смоленск, Калуга, Ростов, Волгоград… В Чуфарове сначала вокруг монастыря ходили, там овраги большие. Потом за это дело отец Николай взялся, Николай Иванович Новотрясов. Всю разрешительную систему уже он пробивал, благословение епархии получил.

И — Богоявленские источники.

Сколько человек там захоронено? Никто не знает. Наша задача и здесь была — только найти. Как раскопки начали, буквально через два часа наткнулись на первое захоронение. Вскрыли — в присутствии прокуратуры, все, как положено, — посмотрели картину. Там они лежали вперемешку в несколько слоев, я предполагаю, человек сто, плюс-минус. А на сегодняшний день отрыли уже семь больших захоронений, точную цифру боюсь называть, думаю, 700–800–900. И если в Чуфарове говорили и про 1919 год, и про годы коллективизации, то здесь — только 37–38-й.

Когда мы пришли, там народ по выходным отдыхал, шашлыки делали, то-сё. Родники опять же. Часовня. Место живописное.

Приподняли могилки, оконтурили чурбачками, чтобы не потерялись, дорожки сделали, машину щебня привезли, подсыпали, каждый год бурьян убираем.

Собственно, из-за расстрельных рвов на Богоявленских источниках я в Саранск и приехал. Дело в том, что там, в торжественной обстановке (замначальника республиканской ФСБ выступал), установили памятник — мраморную плиту, на которой обозначили фамилию единственного человека из захороненных здесь многих сотен.

Расстрелянного летом 1937 года начальника Мордовского управления НКВД Вальтера Ванда, немца, военнопленного Первой мировой, вдохновившегося идеями мировой революции и семнадцать лет проработавшего в органах ВЧК–ОГПУ–НКВД на разных должностях в Нижегородской, Тюменской, Оренбургской областях и Республике Мордовия.

Секретная записка Чебрикова
Ее тогдашний председатель КГБ направил в ЦК КПСС 8 июня 1988 года и озаглавил: «Об использовании архивов органов госбезопасности». Чебриков объясняет, что, среди прочего, «ограничение доступа к секретным архивам органов госбезопасности диктуется необходимостью противостоять соответствующим устремлениям спецслужб противника, зарубежных центров, а также антисоветских элементов внутри страны».

Кроме того, «открытое опубликование сведений по материалам архивных дел на реабилитированных, цитирование отдельных документов из них может создавать негативное представление о личности самих реабилитированных лишь только потому, что они в период следствия и в суде оговорили себя и других лиц, разделивших их участь. Те или иные факты, став широко известными, могут вызвать новые обращения граждан, в том числе с требованием привлечь к уголовной ответственности должностных лиц, причастных к расследованию и рассмотрению в суде какого-либо дела… многие из которых живы и не могут быть признаны виновными».

То есть прежде всего — забота о репутации людей, не выдержавших нечеловеческих мучений, оговоривших себя и безвинно казненных. Ну и конечно, их палачи, «многие из которых живы» и отвечать за свои преступления, разумеется, «не могут».

«Что касается просьб отдельных граждан об ознакомлении с материалами архивных уголовных дел, то органами госбезопасности, с учетом упомянутых выше обстоятельств негативного характера и возможности расшифровки негласных оперативных мер, они не удовлетворяются. Относительно мест захоронения расстрелянных заявители уведомляются об отсутствии интересующих их сведений, так как в органах КГБ данных о местах захоронения конкретных лиц не имеется».

Удивительная по своей циничной откровенности записка 22 сентября 1988 года была рассмотрена на Политбюро. «Принято решение согласиться».

Чекисты готовятся к юбилею
При Ельцине двери архивов были ненадолго приоткрыты. Уже в начале двухтысячных время приоткрытых архивов закончилось, и опасность «расшифровки негласных оперативных мер» сталинского НКВД больше не висит дамокловым мечом над безопасностью державы.

Сейчас «чекисты» готовятся отметить 100-летие своей организации, столь много полезного сделавшей для России. Вроде и страна у нас уже другая, но ВЧК–ОГПУ–НКВД–КГБ от корней отрываться не хочет. Но тогда, ребята, почему ж вы именно с Дзержинского свой счет ведете, свою биографию тянете? А не с Малюты, скажем, Скуратова? Не с князя-кесаря Ромодановского, главы Преображенского приказа при Петре Алексеевиче Великом? Не с кнутобойца Степана Шешковского, достойного руководителя Тайной канцелярии при Екатерине Алексеевне, тоже Великой? Или не нравится? Или именно начиная с первых «чекистов» российские спецслужбы давали великие образцы гуманизма и справедливости, достойные памятников?

Думаю, ни в одной стране мира на протяжении каких-то семидесяти лет в руководстве тайной полиции не оказывалось такого количества шпионов и предателей (Ягода, Ежов, Берия, Меркулов, Абакумов… — ни один так и не реабилитирован). Из общего списка выбиваются разве что товарищ Андропов и товарищ Путин. А с остальными — не повезло. И даже сам товарищ Дзержинский, если б очень кстати не умер от сердечного приступа во время заседания ЦК, тоже вполне мог очень скоро пострадать — и за польское свое происхождение, и за рыночные («правые») пристрастия, и за нарушение ленинских норм и принципов.

...Несколько лет назад произошел казус, общественным сознанием не зафиксированный.

Военная прокуратура сначала попыталась тайком реабилитировать чекиста Агранова, расстрелянного в 38-м году, а потом сама же обратилась в Верховный суд, и тот (тоже тайком) по ее, прокуратуры, собственному предложению это решение отменил.

Вообще-то Агранов — одна из самых страшных фигур того (да и всякого другого) времени. На пике карьеры он дослужился до первого заместителя наркома внутренних дел и начальника Главного управления госбезопасности. Через его руки прошли практически все знаковые дела, он их сам организовывал и вел — не скажу, талантливо, но вдохновенно и эффективно. Коротко говоря, безграмотный недоучка (четыре класса) Агранов был в числе главных создателей колоссальной системы массового террора и беззакония. От которой, собственно, сам и пострадал, те же лекала, которые он прикладывал к чужим судьбам, были, в конце концов, применены к его судьбе тоже.

Безусловно, так ему и надо. Мое нравственное чувство торжествует.

Вот только Агранова судили и приговорили так же, как и всех остальных: беззаконно, по фальсифицированным обвинениям, раз — и готово. Коллеги чекиста Агранова сильно не напрягались, когда сочиняли ему перечень обвинений, «шили», что попроще.

И как ни противится уже упомянутое нравственное чувство, по всем этим обвинениям Агранова (согласно даже тогдашним, людоедским законам) надлежит оправдать, хотя бы посмертно. Других-то обвинений и не было!

Вот и вертится Военная прокуратура, вот и не решается Верховный суд обнародовать свои резоны — честно и открыто. Потому что сказать честно и открыто — нечего.

Потому что не разрешить этой проблемы — ни с Аграновым, ни с его товарищами по счастью и несчастью — этими самыми Ягодами, Бериями и прочими иностранными шпионами, развратниками и педерастами. Пока мы прямо не скажем, хоть это и неприятно: все они возглавляли преступную по определению организацию, которая служила преступному режиму. И все сразу станет на свои места.

Это должно быть политическое решение, однозначное, без экивоков и реверансов. Но такого решения никто принимать не собирается.

Собираются пышно праздновать, шутка ли — вековой юбилей ВЧК!.. При этом предполагается «делать акцент… на противодействии попыткам фальсификации фактов и событий из истории отечественных органов безопасности».

В истязаниях не замечен
Что ж, Вальтер Ванд, это, конечно, не Агранов. И ему, конечно, «повезло»: в молотилке 37-го года он принял самое пассивное участие — в качестве жертвы. До этого, да, по мере сил боролся с врагами, в основном — с крестьянами, не желавшими идти в колхозы. Я не знал, но Мордовия, оказывается, была одним из регионов, где сопротивление новому закрепощению было особенно упорным и жестоким. Были и бунты, и теракты. И даже к 39-му году здесь в колхозы загнать удалось лишь 82% сельских хозяев. «Понимаете, мордва в большей мере индивидуалисты, нежели русские. Русские — коллективисты по природе самой, иначе бы они и государство такое мощное не создали, ведь верно?» — говорит профессор Абрамов. Не знаю, правда, кому здесь комплимент делает профессор.

Так вот, Ванд с подчиненными этот мордовский индивидуализм и переламывал, с 32-го года. И надо сказать честно, достаточно преуспел — помните цифру: 5625 репрессированных крестьян? Это в основном именно его достижение.

Другое дело, считается, что Ванд лично в истязаниях неповинен, особенно если сравнивать с теми, кто пришел ему на смену: садисты Вейзагер и Красовский. Их обоих тоже потом расстреляли, закопаны там же, у Богоявленских источников. Но в камне их имен нет, не выбили.

Только Ванд. «Он, судя по всему, был служака и просто добросовестно исполнял приказы». Но, как хотите, единственный персональный памятник — ему — на месте массовых расстрелов выглядит, как мне кажется, откровенным вызовом.

Сколько нужно памятников
И все же 2017 год увернуться от подступающих вопросов не позволяет даже тем, кто ни на какие вопросы давать ответов не хочет принципиально. Уже мироточит бюст императора Николая у здания крымской прокуратуры, уже роняет скупую слезу памятник Ленину в Выборге. Утешить обоих удастся вряд ли, каждый из них ждет совсем разных слов утешения.

Недалеко от самого центра Москвы, в Марьиной Роще, на церковном дворике тщанием зарубежных соотечественников установлен памятник Николаю Второму. И буквально напротив него брандмауэр украшен огромным панно советских еще времен, и описать это панно словами у меня никакого таланта не хватит; приведу только текст, коим дополнена композиция: «Надо, чтобы все дело воспитания, образования и учения молодежи было воспитанием в ней коммунистической морали. Ленин». Я очень хорошо представляю себе, как проходящий с мамой ребенок, по складам разобравший этот текст, спрашивает с изумлением, что это означает.

«У нас много людей, которые поддерживали эту власть и до сих пор вспоминают с умилением, — пишет женщина в фейсбуке. — Они тоже имеют право на свое видение. Это и называется толерантность. А если не уважать чужое мнение, то чем вы отличаетесь от людей тоталитарного мышления?..»

Нет, все-таки давайте определимся, сколько памятников достаточно для демонстрации толерантности и уважения к чужим убеждениям.

В стране на сегодня сохранено 8 тысяч памятников только одному Ильичу. Неисчислимое количество населенных пунктов, улиц и площадей носят его имя и имена его соратников. И не кажется ли вам, что внутри такой истории нормальному человеку жить весьма неуютно? И все труднее объяснять, что за человек такой этот Ленин и за что конкретно мы его так неумеренно почитаем?

Кто ответит за отца?

Иеромонах Михей. Фото автора
Иеромонах Михей показывал мне свой Свято-Троицкий монастырь, в 20-е годы превращенный в следственную тюрьму и в Чуфаровский лагерь, потом — в детскую колонию. От тюрьмы сейчас осталось только сложенное из дикого камня здание карцера, теперь — склад.

— Когда сейчас я слышу многие официальные речи и проповеди, мне становится очень тревожно за судьбу моего народа, — негромко говорил иеромонах. — Потому что лживость, официоз, мы ведь все это проходили, и очень недавно. Я ведь помню, что говорилось с трибун очередных съездов партии о наших достижениях, о нашей неколебимой верности выбранному пути. И продолжали играть в эту странную игру, пока все не развалилось. Вот и мы, боюсь, играем в эту странную игру. Белое называем черным, горькое сладким. Хотя у нас и есть Священное Писание, где ясно говорится: горе тому, кто называет горькое сладким.

— Ну что ж, пойдем в карцер, — предложил я.

И мы пошли в карцер.

...А надо ли вообще опять и опять теребить старые раны? Кому это сейчас нужно? Сандармох, Бутовский полигон, Коммунарка, Катынь, Чуфаровский скотомогильник в Мордовии… Детей тех, кого когда-то бессудно и безвинно убили, уже в общем-то нет, внуки убитых никогда в жизни их не видели и тоже уже состарились. Тот самый «пропуск срока», непростительное опоздание на несколько десятилетий. Я спросил у отца Николая, отдавшего, напомню, четыреста поклонов перезахороненным из брошенного скотомогильника мученикам, сколько народу было на церемонии. «Человек тридцать», — ответил отец Николай.

Немного.

Мне представляется, что едва ли не главным мотором сохранения памяти о репрессиях в Мордовии стала Православная церковь, упорно и целенаправленно исследующая судьбу более шестисот расстрелянных своих священников. Церковь знает имена, чтит их, и это (Церковь понимает) работает на ее моральный авторитет. Но как при Хрущеве складывалось впечатление, что репрессиям подвергались лишь верные ленинцы и несгибаемые коммунисты, так и теперь порой кажется, будто происходившее в те страшные годы было лишь гонениями за веру. Что, наверное, общую картину происходившего все-таки несколько искажает. Тем не менее к представителям епархии светская власть относится не так подозрительно, хотя у того же отца Николая, когда в 90-е его пустили в архивы госбезопасности, отобрали сразу две подписки о неразглашении имен палачей да доносчиков. А сейчас, обосновывая запрет той же заботой о моральном комфорте их потомков, архивы закрыли вовсе.

Помнить нам предлагают только то, что подпитывает национальную гордость, — достижения и победы. Славу отцов приятно разделить, провозгласив себя ее законным наследником и продолжателем славных дел. А как только выясняется, что далеко не всем удастся погордиться, в ход идет старый лозунг: сын за отца не отвечает!

Но кто ответит за отца?

Проще всего, конечно, напомнить, что история ничему не учит и только сурово спрашивает за пропущенные уроки.

Но не оставляет ощущение, что отношение общества к террору 30-х годов ХХ века все более походит на отношение к опричному террору при Иване Грозном: давно это было… Ужас, конечно, но — давно…

Мне кажется, я понимаю, зачем это делается. Помнится, когда-то нарушившие правила в дворовых футбольных битвах старались как можно быстрее прокричать: «Заиграно!» — чтобы никакого, значит, штрафного.

А «игра» продолжается. На мраморной плите жертвам террора выбито только одно имя.
.novayagazeta.ru