"Когда мы в школе проходили Маяковского, мне он казался каким-то странным. Громкий, ломаный, с этими своими лесенками в стихах. Не Пушкин, не Есенин. Слишком современный, слишком напористый. Но потом — чуть позже, когда начинаешь не зубрить, а слушать, когда читаешь не по принуждению, а в полголоса, в тишине — вдруг понимаешь: это не просто поэт. Это человек, у которого внутри что-то грохотало. И грохочет до сих пор.
Он родился в 1893 году в Грузии. Когда ему было 12, отец умер — из-за занозы, заражения крови. С этого момента всё пошло вразнос. Переезд в Москву, бедность, революционные кружки, тюрьма в 15 лет. Выйдя из Бутырки, он словно стал другим — обритая голова, взгляд в упор, вызов всему. Он не просто писал стихи — он их швырял. Словно хотел пробить бумагу насквозь.
Он не был похож на поэтов своего времени. Не пил, не хандрил, не сидел в кабаках — по крайней мере, тогда. Были страсть, боль, сарказм и бешеный ритм. Он мог кричать с трибуны и вдруг — в одном стихе — обнажить себя до живого.
Маяковский был невыносим — и гениален. Высокий, красивый, с этой своей челюстью, как у римского императора, с пламенем в голосе. Он играл в театре, писал сценарии, снимался в кино, рисовал плакаты, делал агитки. Он был поэт, художник, актёр, режиссёр — всё в одном. Он выдумывал язык заново, он хотел, чтобы его понимал народ, и при этом ненавидел пошлость. Он был слишком громким для эпохи. А может, наоборот — идеально ей подходил.
Но за всей этой бравадой была бездна. Он страшно уставал. От показухи, от чиновников, от вечной роли «рупора революции». Его стихи не всегда печатали, его обвиняли то в формализме, то в буржуазности. Его травили критики, ему урезали деньги, его гнобили свои же. А он продолжал писать — через боль, через унижение. Всё ради идеи, ради правды.
А потом была она. Лиля Брик. Маяковский встретил её — и пропал. Не как поэт, как мужчина. Он жил ею, дышал её фразами, ждал, когда она позовёт. А она... То подпускала, то выталкивала, то восхищалась, то морщилась. Любила ли? Кто знает. Но точно: ему было больно, а ей — удобно. И она не скрывала: «Пусть страдает — гениальнее пишет».
Однажды в Париже он влюбился. Её звали Татьяна Яковлева. Прекрасная, независимая, настоящая. Всё с ней было иначе: лёгкость, тепло, никакой игры в мученицу. Он писал ей, посвящал стихи, мечтал остаться во Франции. Но, как потом говорили, Лиля узнала. Пока это был мимолётный роман — пожалуйста. Но когда в поэмах появилась другая — началась борьба.
А затем Маяковскому пришел визовый отказ. Первый в его жизни. Ходили слухи: не без помощи Лили. Так, шаг за шагом, ему закрыли выход в будущее.
А вскоре — ещё один удар. Смерть Есенина. Самоубийство. Предсмертное стихотворение: «Но и жить, конечно, не новей…»
Маяковский отвечает стихами, как умеет:
«Помереть — нетрудно.
Сделать жизнь — значительно трудней».
Он тогда действительно верил, что труднее — не значит невозможнее. Что всё можно преодолеть. Что страдание — не точка. Но годы шли, а воздух становился всё гуще. Власть начала отодвигать его на второй план: всё реже печатали, всё чаще отправляли по заводам — читать, воспитывать, быть «голосом эпохи». Стихи — стали вторичными. Как будто поэт, который умел срывать таблички с лицемерия, вдруг стал сам табличкой.
Личная жизнь — выжженное поле. Лиля рядом, но не с ним. Друзья — всё дальше. Всё больше в нём замыкалось, и всё меньше его понимали. Даже в творчестве. Даже те, кто считал его своим флагом.
В конце 20-х была одна сцена. Бильярдная. Маяковский и Булгаков. Публика затаилась — все ждали, как два врага сцепятся. Маяковский язвил, подкалывал: «Разбогатеете на пьесках, дачу купите с бильярдом!» Булгаков терпел. А потом сказал:
«Дачу на наших с вами костях построит ваш мещанин Присыпкин».
Маяковский помолчал. Закурил. Сказал тихо:
«Абсолютно согласен».
Он уже тогда всё понял. Просто вслух не говорил.
В апреле 1930-го он застрелился. В своём рабочем кабинете, утром, с запиской: «Маме, сёстрам, Лиле Брик, Любови, товарищам — это не способ (другим не советую), но у меня выхода нет». Ему было 36."
Эльдар Тагиев
TEREF