Это не моя история, не моя. Но я всегда её помню ...
Рассеянный хореограф
В далёких необжитых степях средней Азии на своей верной и выносливой верблюдице металась женщина, звали её Найман- Ана. Она искала сына.
Никто в ауле не знал, куда она отправилась, всем сказала, что поедет по святым местам, а сама направилась в горячие глухие земли, в надежде – найти сына.
Уже не первый день трусила белая верблюдица по логам и равнинам великой степи. Иногда на ночь останавливалась женщина у редкого колодца, но с утра опять поднималась в путь. Найман искала верблюжье стадо и пастуха, о котором услышала от проезжих купцов. Затаив дыхание, ловила каждое их слово, разливала чай, всем сердцем вдыхая их рассказ.
Её сын пропал в одном из сражений с жуаньжуанами в сарозёкской стороне. Пошёл за погибшего отца и соплеменников. Его всё равно полагалось привезти домой, но сородичи лишь видели, что сын её повис в стремени коня, а тот, напуганный боем, утащил его в степь. Тело сына так и не нашли.
Жуаньжуаны, захватившие эти земли в прошлые века, были исключительно жестоки с пленными рабами. То, что придумали они, было чудовищно. Они уничтожали память раба надеванием на голову жертвы – шири. Выдержать такое могли лишь здоровые и молодые парни.
Сначала им обривали головы. Опытные убойщики забивали поблизости матёрого верблюда, отделяли от шкуры её наиболее тяжелую и плотную выйную часть. В парном виде эту выю напяливали на обритые головы пленных, она, практически, прилипала к голове, наподобие плавательной шапки. Это и называлось - надеть шири.
Тот, кто подвергался такому, либо погибал, не выдержав, либо лишался на всю жизнь памяти, превращался в манкурта — раба, не помнящего своего прошлого. Шкуры одного верблюда хватало на пять- шесть голов.
Пленных заковывали деревянной колодкой, и отвозили подальше от людных мест под горячее солнце сарозёкских степей. Люди не должны были слышать их душераздирающий крик. Лишь оставляли небольшой дозор вдали.
Неумолимо сокращаясь под лучами палящего солнца, шири стискивало, сжимало бритую голову подобно железному обручу. Уже на вторые сутки начинали прорастать
обритые волосы. Жесткие и прямые азиатские волосы иной раз врастали в сыромятную кожу, в большинстве случаев, не находя выхода, волосы загибались и снова
уходили концами в кожу головы, причиняя еще большие страдания. Последние испытания сопровождались полным помутнением рассудка. Лишь на пятые сутки жуаньжуаны
приходили проверить, выжил ли кто из пленных. Если заставали в живых хотя бы одного, то считалось, что цель достигнута.
Его поднимали на ноги. Это и был раб-манкурт, лишённый памяти и потому весьма ценный, стоивший десяти здоровых невольников.
Из пяти-шести человек выживали один-два. Они были преданы своему хозяину, как собака, покорны, безопасны, не помышляли о бегстве, были очень сильны и готовы на любую работу за еду и для хозяина.
Кочевники посягнули на сокровенную суть человека. Они нашли способ отнимать у людей их живую память, нанося самое тяжкое из всех мыслимых и немыслимых злодеяний.
И даже родственники, зная, что кто-то из соплеменников стал манкуртом, уже не пытались его спасти. Знали, что это уже всего лишь оболочка, чучело прежнего человека.
И только Найман-Ана, мать, когда услышала, что купцы рассказывают о молодом пастухе - манкурте, в своем исступлённом горе отправилась на поиски. Она ещё не знала, её ли это сын, найдет ли его в широких степях, не столкнется ли с жуаньжуанами?
Она рыдала и причитала в своем нелёгком пути, видела миражи и металась по степи, но всё же нашла сына. Это был он, ее Жоламан, сын Доненбая.
И когда приблизилась, когда узнала сына, не помнила Найман-Ана, как скатилась со спины верблюдицы. Показалось ей, что она упала, но до того ли было!
— Сын мой, родной! А я ищу тебя кругом! – Она бросилась к нему как через чащобу, разделявшую их.
– Я твоя мать!
И сразу все поняла и зарыдала, топча землю ногами, горько и страшно, кривя судорожно прыгающие губы, пытаясь остановиться и не в силах справиться с собой. Чтобы устоять на ногах, цепко схватилась за плечо безучастного сына и всё плакала и плакала, оглушённая горем, которое давно нависло и теперь обрушилось, подминая и погребая её.
И, плача, всматривалась сквозь слезы, сквозь налипшие пряди седых мокрых волос, сквозь трясущиеся пальцы, которыми размазывала дорожную грязь по лицу, в знакомые черты сына и всё пыталась поймать его взгляд, всё еще ожидая, надеясь, что он узнает её, ведь это же так просто — узнать собственную мать!
Но её появление не произвело на него никакого действия. Он даже не спросил, кто она и почему плачет. В какой-то момент пастух снял с плеча её руку и пошел, таща за собой неразлучного верхового верблюда с поклажей, на другой край стада, чтобы взглянуть, не слишком ли далеко убежали затеявшие игру молодые животные.
Найман-Ана осталась на месте, присела на корточки, всхлипывая, зажимая лицо руками, и так сидела, не поднимая головы. Потом собралась с силами, пошла к сыну, стараясь сохранить спокойствие.
Мать твердо была намерена – увезти сына и осталась с ним здесь, в степи. Но как его уговорить? Она рассказывала ему об отце, о его детстве, пела колыбельные. Он говорил, что любит разговаривать с луной, что там кто-то сидит и, что мечтает о косе, как у хозяина. А когда мать протянула руку, чтобы снять с сына шапку и посмотреть, что они сделали с его головой, он отпрянул, как ошпаренный. И она поняла, что об этом говорить нельзя.
Она причитала:
— О Боже! Можно отнять землю, можно отнять богатство, можно отнять и жизнь, но кто придумал, кто смеет покушаться на память человека?!
А вечерами она пряталась от жуаньжуанов, приносивших сыну еду, в овраге. Но, к сожалению, не осталась незамеченной. Мать спасла только быстрая верблюдица.
Но жуаньжуаны знали, что такое настоящий манкурт, преданный и беспамятный раб, они вручили манкурту лук и приказали стрелять в мать.
Найман-Ана, ничего не подозревая, подъехала к стаду и увидела сына, целящегося в неё.
– Не стреляй! – успела вскрикнуть она и только было понукнула белую верблюдицу Акмаю, чтобы развернуться лицом, но стрела коротко свистнула, вонзаясь в левый бок под руку. То был смертельный удар. Найман-Ана наклонилась и стала медленно падать, цепляясь за шею верблюдицы. Но прежде упал с головы её белый платок, который превратился в воздухе в птицу и полетел с криком: «Вспомни, чей ты? Как твое имя? Твой отец Доненбай! Доненбай! Доненбай!»
Говорят, и до сих пор в тех краях летает птица Доненбай. Встретив путника, она пролетает рядом с возгласом:
«Вспомни, чей ты? Чей ты? Как твоё имя? Имя? Твой отец Доненбай! Доненбай, Доненбай, Доненбай, Доненбай!..»
Дорогие мои читатели, это не моя легенда, не моя история. Эту легенду поведал нам Чингиз Айтматов в своём романе "И дольше века длится день". Кто- то, вероятно, уже узнал.
Этот роман - моя настольная книга. Та, которая прошла в юности сквозь меня космосом и осталась со мной на всю жизнь. Объяснить, что в этом романе захватывает, невозможно. Какой-то магический реализм пронизывает его. Там есть и фантастическая сюжетная линия, связанная с установлением контакта с внеземной цивилизацией, ушедшей далеко вперёд в своём развитии.
И, казалось бы, описывается всего один день, а пролетает целая жизнь, и не одна, а жизнь поколений.
Место, где похоронена мать Найман-Ана, стало кладбищем поколений на многие века, и называлось это кладбище Материнским упокоем. Герой романа везёт туда умершего друга, но на месте кладбища колючая проволока, там построен космодром. Память поколений за колючей проволокой.
Limuza Ivanus
TEREF